О`Санчес - Ремесло государя
– Тучка… это… шумно. Окно закрой и шторку-то задерни… Э, э… стой! Вот так стой… ну-ка, поклонись окну и повиляй хвостом! Гы-ы… еще… еще…
Светало. Манан Лысый проснулся затемно: не давали спать мечты, неуместно рассыпанные, подобно хвойным иглам, по ночному ложу. Приятно было думать о женах, о новой молодой жене, о наследниках державы его, наследниках, которые уже есть, но до наследства которым еще очень и очень далеко, ибо есть еще сила у Манана, много силы – в руках его, в чреслах его, в разуме его…
Странное дело – ночной ветерок: стоишь на палубе – ничего в нем нет, кроме соли, а если ловишь его на рассветном берегу, вот как сейчас, то словно чем-то домашнем веет. На берегу неуютно без корабля, а в море, особенно к концу похода, только и мечтаешь о земле… о женах… о спокойном житии. Там, во вражеском доме, перед тем как сжечь его, прикорнет он полуденным сном, не раньше, ибо всегда сначала труд, а после уже – грезы.
Вдруг что-то тихое, странное, кольнуло Манана в голову и в грудь… Это предчувствие… нет, это тревога. Да, да, лучше потом убедиться в ошибке, но пусть сейчас это будет тревога.
Манан отдал приказ вестовому, и тот помчался из шатра, поднимать «в мечи» оставшуюся полутысячу воинов. Командовал ею зять Манана и почти ровесник ему, человек неумный, но достаточно верный и старательный.
– Тысячник Краб.
– Я, ваше высочество!
– Отбываю на корабль, буду созерцать, а то здесь суетно. Прикрываешь.
– Есть, ваше высочество. Уж догляжу, лягуха не проскочит!
– Болтаешь много. Со тщанием доглядывай. Как только наши весть пришлют – доложишь немедленно и лично, созерцание мое бестрепетно прервав. Понял?
– Еще бы не понять, ваше высочество! Уж спроворю – лучше не бывает!
Лодка в дюжину весел рассекала мелкую утреннюю рябь… Тишина океана, равнодушие прибоя, благолепие горизонта… Но Манан слишком хорошо знал, какая пагуба может таиться там, во тьме, под слоем прозрачной воды: не далее как вчера они прикормили в этих сонных водах нескольких акул и еще каких-то прожорливых тварей. Человечиной, разумеется: провинившимся – кара, остальным – урок. Вот тако же и там может быть, в сонной чужой земле, жуткое и голодное. Лодку уже зачалили к борту флагманского корабля, развернули веревочный трап, а Манан все оглядывался и оглядывался туда, где прибрежная поляна беспечно втягивалась в лесную дорогу.
Звуки, знаменующие приближение человеческих стад, прилетели именно оттуда, с дороги, более напоминающей утоптанную звериную тропу, и был это беспорядочный гул, сотканный, в основном, из криков и лязга стали о сталь…
Сколько там расстояния от борта флагманского корабля до передовой цепи воинов Краба? От силы полторы сотни полных шагов, все видно как на ладони, благо утро совершенно безоблачное и прозрачное. Вот из лесу выбежал один ратник, другой… оба окровавленные… Третий. Все трое – его, Манана, люди, если судить по цвету шапок и виду кольчуг. Может, на имперскую засаду напоролись? Но тогда надо будет… не сейчас, потом, без торопливости, выявить предателей и вражеских лазутчиков. Остальные где? Четвертый… пятый, шестой… Остальные полторы тысячи отборных воинов – где???
Из леса стали выбегать незнакомые люди, повадками и одеждою никак не походившие на ратников Великого Корабельного княжества… Это отнюдь не регулярные войска скорее, пьяный сброд, толпа, с мечами и секирами в руках… Уже легче. Значит дело не в предательстве и не в засаде имперских войск. Что же ты, Краб!? Крошите их всех!
Все то, что увидел Манан Лысый потом – врезалось ему в память на весь его недолгий остаток жизни… Орда этой лесной швали сшиблась грудь в грудь с передовой шеренгой отлично вооруженных ратников Краба… и побежала дальше, с взвизгами и пьяными криками, топча и отпинывая с дороги окровавленные, корчащиеся в предсмертных судорогах тела отборных воинов Корабельного княжества… чтобы через несколько мгновений накрыть смертоносной волной следующую шеренгу… Манан протирал и протирал внезапно заслезившиеся глаза и все никак не мог поверить увиденному… Кувшина легкого вина за это время не выпить – все пятьсот… нет, четыреста воинов – сотня личной охраны здесь же, на корабле – четыреста воинов! – замертво полегли в скоротечной схватки с невесть какою сволочью!
О, боги! Да что они такое делают!.. Неужто они собираются… они в лодки садятся???
Выпрыгнувшие из леса враги… кошмарные твари какие!.. отвязывали лодки и прыгали в них, явно намереваясь атаковать флагманский корабль… Неужели, подумалось Манану, с таким малым количеством людей, эти наглецы собираются идти на абордаж??? Но Манан глянул коротко на залитый кровью берег – и ужас ледяным мечом прошил его надменное сердце!
– Стрелы, камни – готовь! – скомандовал он лично.
К кораблю подходила первая лодка с нападающими. Остальные далеко отстали, но это было вполне объяснимо: горсточка воинов Краба, с ним самим во главе, сумела пробиться к лодке, дабы сбежать с поля боя и тем самым сохранить жизнь, но уже в отходящую от берега лодку с десятком воинов в ней, запрыгнули четверо местных бродяг. Через несколько мгновений Краб и его люди уже кормили хищных рыбок в помутневших от крови взбаламученных водах, а их победители яростно, втроем, но в четыре весла – здоровенный бородач в черной рубашке работал двумя веслами – выгребали к кораблю.
Стрелы прибили к бортам лодки двоих нападавших, но один оставшийся, тот самый рослый бородач, готовился чалиться к борту, нападать в одиночку.
Манану изменила выдержка, и команда прозвучала как у труса, высоко и визгливо:
– Давай!
Огромный камень упал на корму, одним махом вытряхнув из переворачивающейся лодки живых и мертвых. Вода зачавкала жадно, взбурлила.
Охваченный каким-то непонятно робким, неуместным любопытством, его высочество Манан Лысый вытянул шею, наклонился к борту… чтобы посмотреть… убедиться…
Ну, и увидел.
Из воды, похожая на огромный зубастый поплавок, поднялась вверх оскаленная акулья морда, следом за нею из кипящей кровавой пены вынырнула волосатая ручища, на ощупь ухватилась за акулий нос, оперлась, словно о лесной пень или камень – и обладатель ее выскочил из воды едва не по колена! Выскочил и метнул кинжал! Если бы не вестовой десятник, случайно оказавшийся рядом с Мананом в этот миг – не видать бы его высочеству ни открытого моря, ни грядущего мятежа остатков непобедимого пиратского воинства… Но правильно говорят древние о пиратской судьбе: спокойно плавай, тебя повесят! Все справедливо: ты вешал, когда в силе был – и с тобою, обессилевшим, тако же поступят. Кинжал пробил вестового почти насквозь, даже рукоятка утонула в груди, кошмарный бородач опять погрузился в пучину, едва ли не в обнимку с акулой, а Манан бесстыдно заверещал, позабыв о воинской чести и монаршем величии (которое очень быстро, не далее как к полудню закончится петлей на рее), не мечтая уже ни о каких чужеземельных захватах:
